ослепла?»
Она испугалась — и тотчас увидела над собою знакомый низкий потолок с толстыми, грубо обструганными балками.
Она полежала немного, глядя в потолок, прислушиваясь к дождю за окном и к себе — и с радостным изумлением понимая, что холодная режущая боль утихла, что не чувствует она больше ни беспокойства, ни отчаяния, которые до того жглись, как раскаленная стрела в голове. Во всем теле ощущалось непривычное спокойствие и умиротворение. Что-то щекотало лицо — это оказался волос, белый-пребелый, скрученный веселым поросячьим хвостиком. От самой подушки пахло по-чужому, непривычно, но приятно.
Рядом сидел Илья, читал книгу. Увидев, что она открыла глаза, отложил чтение, взял с тумбочки кружку и лекарство, помог приподняться.
— С-спасибо, — еле выговорила она, проглатывая второе и запивая из первого.
Убедившись, что необходимые процедуры выполнены, и подождав для порядка минут десять, Абдула, бледный, но с глазами красными, как уголья, начал так:
— Приезжаю из гребаного магазина — никого нет, разгром, и следы пяток в лес. Ты совсем свихнулась?
Тут Катя вспомнила все, ее аж подбросило с кровати:
— К-который час?!
— Должно быть, около семи. И что?
Она, снова разрыдавшись, бросилась ему на шею:
— Илюша, Илья, что мне делать?!
Она сбивчиво, перескакивая, пересказывала случившееся, и про налоги, и про страшную Валерию Владимировну, невесть откуда взявшуюся, и про то, как помчалась она в лес искать помощи…
— У кого? — глухо спросил он. — Чьей помощи?
— И-ильюша… — пролепетала она, и такое удивительное лицо у нее было! Пропала ее всегдашняя уверенность, тихая горделивость, высокомерие, с которым она с глазу на глаз обращалась к нему, — как же, обслуга, холуй, терпеливо все снесет.
Теперь не так. Растерянная, невообразимо милая, лисьи раскосые глаза округлились, наполнились слезами, и вся она такая была беззащитная, с надеждой смотрящая, и, казалось, что нет у нее теперь другой надежды и опоры, чем он, ничтожество. Чем он, тот, кто столько лет лишь и мечтал о том, чтобы ни капли слезинки ее на землю не упало, чтобы то, о чем она лишь заикнется, появлялось как по волшебству…
Его стальные нервы лопнули. Серьезно психанув, он впервые за все время их знакомства позволил себе рукоприкладство, причем ударил раз, другой, третий, по-мужски, не жалея. Процедив:
— Лесная нечисть не помогла — стало быть, сойдет и Илья? Так, что ли, сука ты дрянная, лживая?
Бросив взгляд на часы, ушел.
Глава 37
В полдевятого со стороны шоссе послышался шум мотора; машина, свернув к турбазе «Шужкопа», остановилась в обычном парковочном месте — у фонтана. Заглушив мотор, с водительского кресла выбралась женщина в строгом летнем костюме, на голове — высокий изящный тюрбан. Она извлекла из салона небольшой городской рюкзачок, небрежно закинула его за спину, по-хозяйски огляделась.
Ни на турбазе, ни в обитаемых помещениях бывшей усадьбы не было ни огня. Фонари не горели, постепенно сгущался туман.
— Э-э-эй, есть кто живой? — позвала она.
Ответа не последовало. Вообще было тихо, только на озере плескалась рыба и потихоньку распевались лягушки. Помешкав, женщина двинулась в сторону флигеля; шла спокойно, высоко подняв голову, было очевидно, что бояться ей нечего и что тут она правит — как и везде по жизни.
«Что ж, заблуждайся дальше. Напои свои последние минуты сознанием собственного величия — иди, иди, только никуда со своего пути не сворачивай, если свернешь или, тем более, задумаешься, то придется повозиться подольше…»
Стук каблуков отчетливо звучал, печатая шаг по старой брусчатке, а мягкие лапы скользят неслышно. Теперь нет нужды изматывать жертву в погоне, теперь охотники сами приходят в волчьи ямы, воображая, что это непременный шаг к тому, чтобы поживиться другими.
«Иди, иди. Еще немного, совсем немного, вот тут самое подходящее место, ровное, а далее уже развалины, остатки стены — тебе все равно никуда не деться».
Точно прислушиваясь к непроизнесенному приказу, она идет прямо, и то, что стелется над землей, хоронясь в тумане, следует за ней, тихо-тихо, но уже вырастая на глазах, точно поднимаясь на задние конечности, становясь прямо.
Под каблук, должно быть, попал камень, женщина, охнув, осела на одну ногу, потеряла равновесие — и в этот момент взметнулась в воздух бесформенная тень, сгустившийся туман. Что-то лязгнуло железно, вхолостую, глухо грянул выстрел, второй — и тотчас опало наземь тяжелое тело.
…Он лежал бесформенной кучей, растянувшись на брусчатке, огромный, больше любой собаки, волка, с пони ростом, распространяя тяжелый запах мокрой шерсти. Было отчетливо слышно прерывистое его, с присвистом, дыхание.
— Ну-с, чью голову вешаем на стенку? — черно пошутил Крячко, присаживаясь на корточки.
— И этот человек учил меня этичности, — хохотнул Гуров, извлекая перчатки и натягивая их. — Ты мне составь как-нибудь реестрик твоих убеждений, я иной раз теряюсь.
— Ладно тебе. Где голова-то у этого… этой… Что это вообще?
— Сейчас узнаем. Иди пока, глянь — Лера цела?
— Цела, цела, — отозвалась женщина. Она уже поднялась, сняла тюрбан, под которым скрывался шлем, стащила и его, короткими волосами встряхнула. Теперь, стоя на одной ножке, как заправская балерина, рассматривала одну из туфель:
— Ах, батюшки, каблук. Жаль, сломала.
— Вы железная леди со стальными нервами, — не сдержался, польстил Крячко.
— Да после стольких-то дней анабиоза куда как приятно встряхнуться, — отозвалась она беззаботно, отламывая и второй каблук.
— Стас, посвети, — напомнил о себе Гуров.
Крячко включил фонарик и, вглядевшись, присвистнул:
— Вот это да-а-а-а. Смотри-ка, какую зверь споймали.
На земле лежал, скорчившись, человек в лохматом маскхалате типа «леший», топорщившемся клочьями вплетенной, курчавой, густо пахнущей шерсти. Гуров, сориентировавшись, где должна быть голова, раздвинул лохмотья — и при свете фонаря показалось хорошо знакомое лицо, с крупным носом, нежной белой кожей, в обрамлении светлых кудряшек. Из края рта сочилась кровь.
— Стас, договаривались стрелять по конечностям, — деликатно напомнил Гуров, вздыхая. Так и есть, и на белой «шерсти», ниже груди, расползалось красное пятно.
— Я и стрелял, — отозвался Крячко.
— Это не конечность.
— Неужели? Прости, промахнулся.
Быстро, споро обыскивая лежащего, Станислав расстегнул молнию маскхалата, присвистнул снова и, сказав «я звонить», умчался с максимально возможной скоростью по знакомому маршруту, во флигель, к телефону с бляхой Народного комиссариата связи.
Там тотчас поднялась кутерьма. Было очевидно, что Станислав, добравшись до телефона, не ограничивался тем, чтобы просто набрать «сто двенадцать», а куражился над деморализованной, теперь уже беззащитной хозяйкой. Понять, что там творится, было легко: вспыхнул свет, прогудел крячковский голос, что-то лепетала, по обыкновению заикаясь, Катя, дверь флигеля тихонько отворилась, и сама Катя вышла в сад.
Из одежды на ней только и было, что призрачно-белая ночная рубашка
